По данным полиции, только в 2018 году в розыске находилось около 6500 несовершеннолетних, из них 4 тысячи (61,5%) сбежали из дома самовольно. Следственный комитет же сообщает о 13 600 пропавших за этот же год детях, сколько из них ушли от родителей, не уточняется. В СК рассказали, что чаще всего дети убегают из-за конфликтов в семье, жестокого обращения и асоциального поведения родственников, а большая часть пропавших возвращается домой самостоятельно. Тогда же, в декабре 2018 года, я вошла в эту статистику.
Иллюстрация: Софья Липаткина / Скат media
Съехать от родителей мне хотелось всё детство: насилие в нашей семье не было редкостью, и ещё в детском саду я собиралась уйти жить на дерево, стоявшее во дворе, в начальной школе думала убежать в лес, потом — нашла заброшенный дом и планировала обосноваться там. Отвечали мне на это всегда одинаково: «Можешь идти на все четыре стороны, мы тебя искать не будем».
Когда мне было 13 лет, родители забрали у меня телефон с планшетом, одновременно нанося побои и всячески издеваясь над моим состоянием: после всего этого у меня началась паническая атака. Решение пришло в голову молниеносно: моя знакомая ещё за несколько месяцев говорила, что в случае чего пустит меня ночевать, и, как мне казалось, случай настал: в тот вечер я кинула в рюкзак сменную одежду, личный дневник, ручку и купюру в 500 рублей — больше денег не было, и я надеялась через несколько дней найти где-нибудь подработку — быстро обулась и выбежала из квартиры. Родители, видя это, смеялись и повторяли всё ту же фразу: «Искать мы тебя не будем, можешь валить хоть навсегда».
Сначала я пошла в интернет-кафе за домом: надо было написать друзьям и узнать адрес отделения полиции. Туда я думала пойти на следующий день, чтобы сообщить о случившемся дома. Знакомая, предлагавшая мне ночлег, снова позвала меня к себе, собственно, больше вариантов и не было.
Фото из личного архива автора
На следующий день мне написал некий Станислав Любимов, представившийся полицейским и просивший позвонить ему, но делать я этого не стала, а он начал уговаривать меня вернуться домой, на что я ответила отказом. Позже с теми же просьбами ко мне обратился другой сотрудник органов — на этот раз он был под ником «Александр Поморов»: мне удалось установить, что эта страница принадлежит бывшему следователю Невского района Санкт-Петербурга Александру Тышову, судимому за экономические преступления. Он просил позвонить или приехать в отдел побеседовать — идею об обращении в полицию я после этих сообщений отложила: друзья предупредили, что, если я туда пойду, меня схватят и вернут домой без разбирательств.
Увидев, что просьбы не действуют, Александр начал угрожать мне лечением в психиатрической клинике. Тогда я не знала ничего о розыске несовершеннолетних и не поверила ему.
Вечером второго дня мне написала девушка, с которой я когда-то училась в одной школе. Мы немного пообщались, я рассказала ей, что наконец сбежала — в ответ она предложила мне встретиться, и я, ни о чем не подозревая, согласилась. На всякий случай я попросила её подъехать к ближайшей станции метро: вдруг за мной уже следят, и если она узнает, где я скрываюсь, у неё будут проблемы?
Подойдя к станции, я увидела её, машущую рукой, но стоило мне подбежать, как меня схватили двое мужчин. Как оказалось, это были сотрудники уголовного розыска (позже я узнала, что среди них был следователь Тышов), а она училась в юридическом колледже и на тот момент проходила практику в полиции. Знакомая, у которой я пряталась, перед выходом дала мне старый телефон, и я успела обо всём сообщить, после чего меня посадили в машину и повезли в 32 отдел полиции по Невскому району.
В отделе меня опросили и вызвали скорую. Я рассказала о побоях и пожаловалась на головную боль. На вопрос, что со мной будет дальше, следователь Тышов ответил о наличии двух вариантов: социальный центр для несовершеннолетних и психиатрическая клиника. Я выбрала первый.
Как сообщает «Газета.ру», в государственных психиатрических учреждениях существует план по госпитализациям: часто в больницы отправляют на обследование и подбор лечения, когда сделать это можно и амбулаторно. Также в зоне риска дети, которым нужно пройти комиссию на подтверждение инвалидности или получить документы о необходимости перехода на домашнее обучение.
Согласно 29 статье Закона о психиатрической помощи, одно из оснований для недобровольной госпитализации — опасность пациента для себя или окружающих. Формулировка довольно размытая, и попасть под неё может что угодно: даже небольшие царапины могут стать поводом для направления в стационар.
Чаще всего, если врач делает вывод о наличии оснований для стационарного лечения, человека кладут экстренно — то есть, увозят на скорой. Тех, кто поступил в больницу таким образом, обычно кладут в острые закрытые отделения. Однако, например, в Петербурге подростки находятся там вне зависимости от состояния и причин госпитализации: несовершеннолетних разделяют только по полу, подростковое отделение одно на весь город.
Фото из личного архива автора
Скорая отвезла меня в больницу имени Раухфуса, где оказалось, что сотрясения у меня нет. Зато, узнав всю историю, медсестры вызвали других врачей, которые без особых вопросов забрали меня в Центр восстановительного лечения «Детская психиатрия», что находится на улице Чапыгина, 13. Там я провела следующие два месяца.
Родители дали своё согласие следующим утром. Мне даже не дали никому позвонить: с декабря 2018 года по февраль 2019 никто из моих друзей даже не знал, что со мной происходит, связи в больнице не было совсем, даже передачи могли приносить только родственники.
Условия в ЦВЛ были пыточными: на нас орали матом, били, таскали за волосы, читали личные дневники, не давали мыться чаще раза в неделю, а за малейшее неповиновение, или, не дай бог, сопротивление наказывали уколами аминазина (ослабляет или полностью устраняет бред и галлюцинации, купирует психомоторное возбуждение, уменьшает аффективные реакции, тревогу, беспокойство, понижает двигательную активность, — прим. ред.) Большая часть пациенток в отделении для девочек оказались на лечении, не имея никаких показаний к этому. Кто-то, как и я, уходил из дома, кого-то постоянно клал в психушку детдом, кто-то ссорился с родителями, у кого-то была приёмная семья, сдавшая туда ребёнка, чтобы пропивать его пособие.
Моим лечащим врачом была Шевченко Ирина Владимировна, работающая там и по сей день. Эта женщина назначила мне нейролептик Труксал (оказывает антипсихотическое, антидепрессивное, седативное, противорвотное действие, — прим. ред.) и при этом не скрывала, что держит меня только из-за моего побега: «Когда ты изменишься, всё осознаешь и начнёшь уважать родителей, тогда и выйдешь». Родители, зная о происходящем, не хотели забирать меня оттуда.
Меня отпустили 9 февраля 2020 года, но выписку оформили только спустя две недели, а в моей карточке в ПНД сделали запись: «Элементы девиантного поведения, уход из дома».
Фото из личного архива автора
Как рассказал источник в петербургском «Центре социальной помощи семье и детям», часто органы опеки и попечительства сами инициируют госпитализацию детей, цепляясь за малейшие детали: ведь, если сбежавший подросток находится в психиатрическом учреждении, особенно уже имея диагноз, можно сократить объём работы и вместо оказания помощи переложить ответственность на врачей, сообщив родителям, полиции и начальству, что ребёнок не контролирует свои действия. Так, пока я была в розыске, ко мне домой приходили социальные работники. Увидев у меня в комнате листовки на политические темы и плюшевого медведя с петлёй на шее и нарисованными на нём ранами, они спросили родителей о моей адекватности и посоветовали положить меня на обследование «проверить головушку».
Эту информацию подтверждает и опыт. Дарья, бывшая пациентка ЦВЛ «Детская психиатрия», сообщила, что соцслужбы угрожали её матери лишением родительских прав, если та заберйт дочь под расписку.
5 сентября 2020 года я стояла с пустым плакатом на Гостином дворе — за это меня задержали и отвезли в 28 отдел полиции Центрального района. По дороге мне обещали, что выпустят без родителей, если я напишу им объяснительную, на деле — пока не приехала мать, уйти я не могла. Инспектор по делам несовершеннолетних побеседовала с ней и дала письменное предостережение, на тот момент мне было 15, и привлечь меня к ответственности никто не мог. В ходе беседы инспектор рассказала, что меня можно положить в психбольницу через полицию, если я буду плохо учиться, сбегать из дома или вести себя «асоциально», а на мой вопрос «На каких основаниях?» она ответила, что «МВД может всё».
На выходе из отдела мать ударила меня по голове. Домой я в тот вечер не вернулась.
Через пару дней меня объявили в розыск как пропавшую без вести, и сотрудники полиции снова стали писать и звонить мне: сначала это был некто, в GetContact записанный как «Егор Буренков». Следующим утром мне попытался позвонить, а потом написал в WhatsApp мужчина, представившийся сотрудником управления внутренних дел по Калининскому району Владимиром (по некоторым данным, его имя — Владимир Захаров и он специализируется на поиске сбежавших детей). Сначала он пытался уговорить меня встретиться, а на отказ стал угрожать недобровольной госпитализацией в психиатрический стационар.
Я скрывалась полтора месяца. За неделю до того, как меня поймали, мне позвонил ещё один полицейский. Он представился Егором, но позже оказалось, что на самом деле его зовут Роман Александрович Киприч и работает он оперативником уголовного розыска по Калининскому району. Точно так же, как Захаров, Киприч ищет в основном несовершеннолетних. Роман просил меня написать расписку о том, что искать меня не нужно, и передать ему — но так как мне было 15 лет, по закону я была обязана жить либо с родителями, либо в социальном учреждении, и я сразу поняла, что его вариант нереалистичен.
На вопрос о том, отправят ли меня в больницу, если задержат, Киприч ответил, что оснований для этого нет. Неделей позже он засмеялся мне в лицо и сказал: «Это было, чтобы ты согласилась вернуться».
Фото из личного архива автора
Как утверждает анонимный источник, близкий к уголовному розыску по Калининскому району Санкт-Петербурга, чаще всего детей находят по геолокации телефона или сим-карты. Но, так как для этого нужно обоснование и санкция суда, это происходит не сразу: полиции могут потребоваться недели и даже месяцы. Второй распространённый способ — ориентировки, которые имеются у сотрудников патрульно-постовой службы и метрополитена, а иногда и просто расклеены на улицах. Также сбежавших детей объявляют в розыск спустя несколько дней после подачи заявления. Сначала полицейские ждут, что подросток вернётся сам и пытаются уговорить прийти домой добровольно.
27 октября 2020 года меня схватили трое мужчин в штатском прямо в подъезде дома, где я жила. Двое из них оказались оперативниками Кипричем и Захаровым, личность и принадлежность к силовым структурам третьего установить не удалось — он принимал участие в моём задержании, но при этом, судя по запаху, был нетрезв, а на полпути к отделу так вообще вышел из машины, после чего я его не видела.
Я спросила, кто это и откуда — на что получила ответ «полиция». Меня вывели со двора и затолкали в гражданскую машину. Сразу после этого Киприч засунул мне руку в карман и отобрал телефон, а нетрезвый мужчина не давал убежать. По дороге Роман дал мне подзатыльник и угрожал ударить по сонной артерии со словами «сейчас вырубишься и проснёшься уже в отделе», а когда я пожаловалась на запах перегара, Владимир начал разбрызгивать одеколон, громко смеясь в ответ на мои слова о том, что я вообще-то задыхаюсь.
Меня доставили в 17 отдел полиции по Калининскому району, внеся внутрь «ласточкой».
Телефон мне так и не отдали. Оперативники позвонили моей матери и инспектору по делам несовершеннолетних, после чего начали опрос. Я же в ответ на всё ссылалась на 51 статью Конституции. Заполнив бумаги, оперативник Захаров спросил:
— Ну что, готова ехать на 30 суток?
— В центр временного содержания что ли?
— Нет, не туда. В психушку!
Владимир утверждал, что я обязательно сбегу на следующий день, если меня отпустят домой, игнорируя все доводы, и как только убедить его стало получаться, в отдел вошли санитары «Скорой». Я не знаю, что им сказали, но, несмотря на мой спокойный тон, детально описанные причины побега и желание отказаться от госпитализации, мне выкрутили руки и повели в машину. Телефон отдали матери, и сообщить подруге, где я и что со мной, я смогла только на второй день в психбольнице, да и то обманом: выдав её номер телефона за номер родителей.
На этот раз мне уже было 15 лет, и я попала в психиатрическую больницу № 3 имени Скворцова-Степанова, где мне сразу сказали, что если я не подпишу согласие на лечение, то меня положат недобровольно через суд.
Суд в психиатрии очень редко принимает сторону пациента, особенно в отсутствии адвоката: причём телефон при поступлении в больницу забирают, и чаще всего связаться с защитником попросту невозможно. По данным «Медиазоны», за 2014 год судьи в России удовлетворили более 37 тысяч заявлений о недобровольной госпитализации в психиатрический стационар и только 715 раз в удовлетворении требований отказали. В 2012 и 2013 годах суды удовлетворяли около 39 тысяч заявлений, в 2010 году — примерно 44,5 тысяч. При этом количество отказов за эти годы не превышало 850.
Указанный выше источник, близкий к уголовному розыску, сообщает, что вопрос госпитализации в основном зависит от согласия родителей, даже если ребёнку есть 15 лет — предлагают отправить на лечение почти всех, кого ищут, особенно если побег происходит не впервые. А врачи, в свою очередь, считают это симптомом психического расстройства и опасностью для себя: многие несовершеннолетние после ухода из дома живут на улице, употребляют наркотики, не имеют никакого дохода и устойчивых планов, вследствие чего могут попытаться покончить жизнь самоубийством. Источник, близкий к Комиссии по делам несовершеннолетних Калининского района Санкт-Петербурга, добавляет, что в случае домашнего насилия детская психика разрушается — и поэтому подростков во избежание суицида кладут в закрытые учреждения на обследование.
Согласие пришлось подписать: обычно тех, кто лёг добровольно, выписывают быстрее, а шансы что-то доказать суду были очень малы. После этого меня заставили раздеться при трёх мужчинах, один из которых дал мне градусник. И с температурой в районе 37 меня решили отвезти в инфекционное отделение.
На второй день, когда всю палату повезли на флюорографию в соседний корпус, мне завязали руки простынёй. Я так и не смогла узнать, зачем — но, вероятнее всего, связано это было с причиной моей госпитализации: врачи могли посчитать меня склонной к побегу и решили таким образом перестраховаться.
В Скворцова-Степанова условия оказались чуть получше, чем в «Детской психиатрии»: криков и мата было меньше, побоев я не заметила вообще, а к пациенткам, лежащим без оснований, относились даже с сочувствием и старались выписать быстрее. На этот раз мне давали препарат Неулептил — устаревший нейролептик с кучей побочных эффектов, в России обычно назначаемый детям для «коррекции поведения».
Всего я провела там 18 дней: первые три — в инфекционном 31-ом отделении, ещё две недели — в первом, подростковом. При выписке врачи заявили, что я психически здорова.
Редакторы: Аделаида Бергман и Лев Гяммер
